Продолжаем?)

[LadyIgraine]

Первая сказка в новом году. Внезапно - есть романтика. Ожидаемо - жесть тоже есть, и ее примерно в три раза больше. Посвящается Назгулу, с которым я все это и сочиняла. Совершенно дивный человек, который умеет лечить крыс, ругаться на кхуздуле, и понимать чародейку настолько, что мы в процессе творчества хотели убить друг друга всего раз пять))
А вообще сказка не о любви, она о разности, единстве, и о том, что неважно, кем быть, но обязательно быть собой. И немного о Скандинавии, хотя совершенно не претендует на историчность.
Не рекомендуется детям и слишком впечатлительным людям. Рейтинг R.
Закрывать не буду. Просто не хочу.

Чужая


Она пришла в деревню с первым осенним листом. Березы только-только начали желтеть, рассыпая золотые мониста-листья, и одинокий клен на опушке взмахнул алой ладонью, бросая дань первому рассвету сентября. За этим-то огоньком, закружившемся на ветру и погналась Марыня, подскользываясь босыми ногами на холодной, росной траве. И остановилась как вкопанная у самого оврага, тоненько вскрикнула от неожиданности, прижав ладони ко рту, едва не врезавшись с разбегу в чужие колени, прикрытые плотной, темно-синей юбкой.
- Ой, оборони бог!
Но незнакомка не растаяла лесным мороком, стояла, прислонившись к осине, сжимая в ладони давешний, безжалостно смятый лист. На вид совсем юная девушка, кажись - варяжка. Марыня уже видела таких у реки, куда ходила с отцом, дивясь на удивительные, остроносые корабли, украшенные драконьими головами, на высоких, светловолосых людей с пронзительными, волчьими глазами, на молчаливых и гордых женщин, кутающихся в длинные, подбитые мехом плащи. Их волосы - непривычно длинные у мужчин и женщин, были заплетенны косами, а на лбу девушек блестели тонкие обручи, украшенные звенящими височными кольцами. Такими же, как на этой, на которую таращилась снизу вверх удивленная девочка, не смеющая заговорить.
"Да и понимает ли она по нашему?"
Но девушка первой нарушила молчание, проговорила тихо, будто неловко улыбнувшись, совсем не коверкая слова.
- Не бойся меня, олененок. Лучше скажи, как зовутся эти места?
- До реки - Полесьем, дальше Каменкой, а еще дальше я и не бывала, туда только отец на охоту ходил! - не успев подумать, одним духом выпалила Марыня, и спохватилась, - Тетенька, а ты кто?!
- Алька, - думая о чем-то своем, откликнулась та, растирая в пальцах искрошившийся лист, и задумчиво глядя на курившийся вдалеке дым, - Знаешь что, олененок? Отведи-ка ты меня в деревню, хорошо? Я так долго лесными тропами шла - голодна, как волчица, и устала до смерти. Ты ведь не бросишь меня в этой чаще одну? - вновь улыбнулась она, протягивая руку.
И Марыня невольно заразилась ее спокойным лукавством, улыбнулась в ответ, позабыв о смущении, уверенно взявшись за протянутую ладонь.
- Пошли! Мама тебя досыта накормит, она добрая, если ее не сердить. Она все травы знает, веришь? И от простуды, и от кашля, от любой хвори! И даже когда лошадь у деда Михея хромать стала, она мазь наварила, велела мох измазать и привязать к копыту, и все прошло через три луны, так бегать стала, дед Михей аж три раза с нее упал, пока маме денежку вез! Но мама говорит это оттого, что он сильно праздновал давеча, а у его бабки скалка тяжела больно! - самозабвенно болтала она по пути, а девушка только кивала и улыбалась, - Ой, я ж Рожку в малиннике оставила, погоди! - спохватилась она у самой опушки, бегом исчезла за кустами, но почти сразу же вернулась, таща на веревке упирающуюся козу.
Девушка, казалось, и не заметила ничего, стояла на том же месте, разглядывая мох под ногами, только спросила, не поднимая глаз:
- Так что же, олененок, матушка у тебя ведьма?
Марыня испуганно перекрестилась, мотая головой.
- Оборони бог! Травница она, лекарка. А колдовство большой грех, так святой батюшка говорит. Когда старый Бакун только сказал, что порчу наведет, коли мальчишки в него еще повадятся грязью кидать, он сразу велел его дом забить и поджечь, чтобы наши души спасти!
- Вот оно значит как... - неопределенно протянула в ответ девушка, и Марыня не поняла, рада она, или злится.
Но спросить не успела, - так, за разговорами, они сами не замет или, как дошли до края деревни, а потом и до дома травницы, что стоял неподалеку.
- Алька, ты матушке только поклонись, и говори вежливо, а то она рассердится, она гордая, - взволнованно предупредила девочка, привязывая козу к тыну.
Гостья молча кивнула, несмело переступая порог.
- Здравия дому вашему, госпожа, - поклонилась, правда, едва-едва, по чужеземному прижав ладонь к груди, но светлая улыбка весенним солнышком согрела горницу. И Райса, до того хмуро слушавшая быстро-быстро тараторящую дочь, невольно улыбнулась в ответ:
- Что ж, и тебе привет, красавица. Садись к столу, будь моей гостьей.

***
"Говорила ведь тебе, что понравишься маме, а ты и не верила! Ну, убедилась теперь?"
Марыня, получившая сгоряча подзатыльник от матери - не говори, мол, в другой раз с чужаками, а потом тут же и пирог - все ж разумница, много ягод собрала, сидела на печи, довольно подглядывая из-за занавески.
Гостья скромно умостилась на самом краешке лавки, ела аккуратно, двигалась скованно, так, словно у нее руки были связаны в локтях, и она боялась все уронить и расплескать.
И в вечеру также робко, будто боясь разбить, касалась тонких склянок, но без запинки назвала едва ли не все травы, из которых был приготовлен целебный отвар. А какие не знала, те называла Райса, улыбаясь тихой, как мышка, учтивой и старательной девушке:
- Что ж, оставайся, милая. Не все знаешь пока, но вижу - слушаешь меня внимательно. Должно быть, неплохая из тебя получится работница, - наконец довольно сказала она.
Алька только наклонила голову, улыбнулась в ответ, кротко, как пугливая птица:
- Благодарю, госпожа. Я буду стараться.
С тех пор так и стало - еще до рассвета, по росе уходила она собирать брусничный лист да семя папоротника, уходила всегда одна, раньше всех, так тихо, что и половица не скрипнет, только кот недовольно прищурится, блестя вслед желтым глазом.
Но едва занималась заря, старая помощница Райсы недовольно шипела вполголоса, наклонившись к самому уху хозяйки.
- Непростая она, чужеземка эта, чую, хребтом чую, лжет тебе... Слова никому не скажет без спроса, улыбается ясно, а сама все глазищами своими как сова зыркает, чуть отвернешься. Прогони ты ее, голубушка, прогони, покуда не поздно... Вижу, по сердцу тебе девчонка, да ведь долго ли до беды... Странная она, ох и странная...
- Ну странная и странная, да и что ж тут такого? Что ж она, землю ест, али на руках ходит? - недовольно хмурилась Райса, и впрямь отчего-то жалевшая работницу, - прикипела к ней сердцем, к бедной сиротке, сама была из варягов, - Ну прогоню я ее, а на дальний луг за травами ты ходить станешь? Сама ж все жалилась - ноги, мол, старые болят... Оставь ты эти глупые мысли, да девкам другим скажи, чтоб трудились получше, а не сказки дурные сочиняли.
Доляна отвернулась, поджала губы, недовольно качая головой, напоказ поклонилась;
- Уж как прикажешь, хозяюшка. Да только не место ей тут. Чужая она... Чужая.

***
Так и повелось - эхом летело за новой работницей, злым тявканьем из-за угла рвалось презрительно-жалостливое "чужая".
И не уродина вроде, да в темном платье, с убранными под платок волосами, - и те серые какие-то, будто выгоревшие - мышь амбарная, ни дать ни взять, - кто бы такую назвал красавицей? Худощавая и порывистая, остроносая, невысокая - бледная тень на фоне деревенских здоровых да румяных девок.
С ней порой пытались заговорить - любопытно было распросить, откуда чужеземка родом, но она будто леденела на людях, боязливо куталась в покрывало, отвечала чуть слышно, слегка заикаясь:
- Издалече, вам тех мест не знать, туда и конь не домчит и человек не дойдет, разве ветер морской долетит.
За это ее и не любили - ты посмотри, сама не пойми, что за птица, да еще и насмехается будто бы, видно же - утка глупая, неуклюжая, а дураками выставляет всех, загадками говорит...
Глаза отводит, а подбородок упрямо держит, будто не замечает злых шуток, не слышит шепота за спиной. Но всё равно уходит в лес, когда другие веселятся и пляшут, подолгу сидит одна на берегу, и даже рядом с теми, кто с добротой к ней относится, ласково говорит - кожей чувствует неизменное, холодное и больное - "чужая..."
Чужая людям, которые сторонятся, как чумную бродяжку, хотя ни разу не видели от нее горя. Но как ни улыбнешься им, какое слово ни скажешь - в ответ не то тайная зависть, не то снисходительное презрение - странная, пришлая, и без нее скучно, и с ней муторно.
В глаза не глядит, все думает о чем-то, ходит, будто завороженная, ворон считает, плясать не умеет, - а ведь было что и парни звали погулять, шутливо спрашивали, мол нет ли мужа грозного у такой славной, пугливой пташки?
Одному из таких, самому нахальному, Алька однажды в глаза глянула - прищурившись, будто смеясь, а в сизой глубине затаилась смутная боль.
- Кто мне люб, тот и муж, а я никому не жена. Кому могла стать, того оставила за дальними степями, за темными горами, у широкой реки, да слезы все в ней и смыла - с тех пор ни по кому не плачу, - спокойно сказала она.
- Врешь ты все, дура пришлая, - обиженно выкрикнул в ответ парень, зло покраснев, - дружки за спиной больно громко хохотали, - Нет у тебя никого и не было! Кому ты такая нужна?! Ишь, выискалась, королевна с болота!
Но девушка только пожала плечами, снисходительно и равнодушно:
- Что у меня было - ни другу верному ни врагу лютому не пожелаю. А коли и врала бы, с тобой пойти - уж лучше с волком лесным в нору. Быть может никого у меня нет, а был бы ты - и того меньше было бы, чем никого, - в своей обычной странной манере проговорила она.
И с тех пор будто меньше стесняться стала, а Ройса порой упрекала - и трудилась меньше, будто не старалась, как прежде, всем по сердцу прийтись, огрызалась порой на злые насмешки. Но на рассвете по обыкновению уходила в лес, и возвращалась затемно, шла, как обычно, опустив голову, будто не замечая никого вокруг.

***
А в тот раз - в тот раз и сама не знала, почему повернула голову, остановилась, как вкопанная, услышав крики и шум. Посреди села, на разъезженном подводами пятачке, где по праздникам гулял народ, снова забавлялись мальчишки, притащив из леса какого-то зверя. Не в первый раз, но доселе Алька лишь презрительно фыркала, видя, как охотники-недоучки под смех взрослых мучают запутавшегося в цепях тетерева или зайца - какие охотники, такая и добыча. Старалась побыстрее проскользнуть мимо - противно было смотреть на мышиную возню, горько и больно слушать обидные насмешки, к которым и привыкаешь - а всё равно будто кнутом бьют, - чужая своей не станет, хоть из шкуры вывернись, как глупый заяц, долго ли, скоро ли - всё равно подохнет, от меткого удара или просто истечет кровью от бессилия и ран...
Но в этот раз в сетях бился не тетерев - ворон. Необычайно крупный и сильный, он отчаянно рвался на волю, путаясь в веревках, и взъерошенные перья в закатных лучах блестели черной синевой, а охотники удивленно переглядывались - вот тварь... Не сразу и добьешь такого, тут самому бы не получить острым клювом. Кто-то наудачу бросил камень, промахнулся, вскользь задев хвост, но остановившуюся за людскими спинами девушку словно вывело из оцепенения глухое карканье - крик...
- Отпустите его...
- Чего ты сказала, убогая?! - разгоряченный охотник - тот, давешний, что предлагал прогуляться до сеновала, обернулся, вместе с ним обернулись и его дружки.
- Отпустите его, не то пожалеете! - тверже повторила Алька, с невесть откуда взявшимся высокомерием надменно подняла голову, отталкивая хохочущих девок, подошла ближе, присела, протягивая руку черной птице.
Кто-то расхохотался еще громче, не весело - зло, напоказ, - надо же, как неуклюжая прислужница Райсы нынче заговорила...
Следующий комок грязи полетел в нее, она испуганно вздрогнула, но птица, словно нарочно рванулась в сторону, будто загородив ее.
Острый камень попал в крыло, ворон глухо, яростно каркнул, кровь проступившая на черных перьях капнула в пыль..
В тот миг что-то опаляющим, холодным пламенем взметнулось внутри, вырвалось на волю в горьком, отчаянно-хриплом;
- Да чтоб вы передохли все, людское племя! Глупые бабы, спесивые овцы - вам ли сметь его тронуть?!
Кто-то схватил ее за руку, она рванулась, не сумев освободится, вдруг замерла, протянув руки, заговорила твердо и глухо, прислушиваясь к чему то, словно слова лились у нее изнутри сами собой;

Во тьме ли ночи, при свете дня,
По воле, нет ли, - услышь меня!
По ветру перья - полынный дым.
Не вспомнишь имя, - зовись моим,

Пути не зная - за следом в след,
Назад не глядя - иди ко мне!
Рука об руку со мною стань,
Из черной птицы в земную тварь!

Последние слова Алька почти выкрикнула, звонким, срывающимся от напряжения голосом, но по прежнему властно и громко. Никто и не успел понять, что произошло, никто не поверил - кривили рты в насмешке, мол совсем рехнулась глупая девка, грозной ведьмой себя возомнила.
А когда спохватились - не ворон, молодой парень, худой, измазанный кровью и грязью, одним гибким движением сорвал с себя сеть, отбросил от лица черные, спутанные волосы.
Взрослые мужики, не сговариваясь, выхватили ножи, колдун затравлено оглянулся, отступая на шаг.
- Смотри! - Алька взмахнула рукой - он коротко взглянул в сторону, куда она указывала, с бешеным, хриплым криком подхватил острые вилы, прислоненные к подводе...
Первой опомнилась прибежавшая на шум Райса, - первой поняла, кого защищает та, что казалась доброй овечкой:
- Ах ты ж дрянь... - но не успела сказать, на кого ругнулась - на колдуна ли, на нее - первой упала лицом в грязь, в агонии хватаясь за распоротый живот.
Кто-то попытался ударить замершую от испуга девушку, парень метнулся вперед, загородил ее, крикнул:
- Беги! - и вновь рванулся, поднимая оружие, не разбираясь, женщина перед ним, мужчина или ребенок.
На площадь сбегались мужики, доставали оружие, ругались и кричали, кто-то молил о пощаде, Алька оттолкнула бросившуюся наперерез девчонку, пробежала немного, остановилась у ограды, обернулась.
Никто уже не лез в драку, насмерть перепуганые люди шарахались, как куры по двору, истошно вереща и пытаясь спастись, позабыв обо всем, и превратившись в дрожащих, не помнящих себя животных. Но он, весь в чужой крови, рыча, как молодой волк, метался по площади, бросаясь из стороны в сторону, и все бил и бил, не целясь, с остервенением, точно не мог и не хотел остановится. На застывшем в яростной, торжествующей маске лице черными разрезами блестели сощуренные глаза, в разлившейся тьме расширенных зрачков не было ни единой мысли, кроме ненависти, и тонкие губы были скривлены в издевательской, неживой насмешке безграничного удовольствия.
Того, что отражалась в потемневших, блестевших тенью жестокого безумия глазах девушки - словно некая незримая нить, натянутая между ними, пульсировала единой артерией, единой страшной местью всем, кто посмел вольно или невольно оказаться рядом с ними или прежде рискнул причинить боль. Она едва держалась на ногах, стояла, прислонившись к дереву, не улыбалась, лишь слегка скалила зубы, дышала с силой, не замечая ни коры, впившейся в ладони, ни побелевших от напряжения пальцев, сжимавших ствол. На ее холодном, непроницаемо -лунном лице глаза казались огромными, как два черных камня, сияющих острыми, режущими гранями, блестели слезами, словно свои и его раны были лишь на ней. Словно она согласна была погибнуть, помогая ему не упасть, лишь бы прежде увидеть, как сорвавшийся с цепи зверь разорвет всех, из за кого она была вынуждена прятать свое лицо за глупой, беззащитной маской.
Но слабость, разливавшаяся по телу отвратительной, невесомо-мягкой дымкой, не давала сосредоточиться, мысли путались, в глазах все кружилось и мир темнел, теряя краски и уплывая все дальше...
В последний раз пересиливая холодно- жаркую, душную волну, накрывшую с головой, уже ни видя ничего, кроме черной, пустой бездны, наполненной смутными тенями, она тихо прошептала, устало оседая на землю.
- Убей всех... не ходи за мной.
Но он услышал, на мгновение обернулся, рванувшись через площадь, усеянную изломанными телами, не замечая ни безмолвных гримас, ни безнадежных стонов корчащихся в агонии умирающих. Он бежал, подскальываясь на разорванных внутренностях, не выпуская из рук оружие - в трех шагах от нее, не целясь вонзил в спину какой-то девчонке, в ужасе пытавшейся уползти, закрывая голову руками. Длинная тяжелая рукоять перевесила, и тело ребенка так и осталось стоять на коленях, словно выброшенная на помойку кукла, повисшее на острой коряге.
- Марыня... Глупый олененок, - в посветлевших, почти слепых глазах девушки тоже был страх... Она никогда не боялась чужих смертей, но страшилась собственной, презирала людей, и все же любила мир, который не хотела покидать так скоро...
- Да что же это... Будь оно все проклято!!! - колдун пнул со всей силы труп, слегка приходя в себя, отшвыривая кого-то, упавшего слишком близко, наклонился, пачкая лицо и приоткрытые губы чужой кровью, - Думаешь, отпущу тебя так?! Скажи свое имя! - отчаянно рявкнул он, до боли сжимая тонкие ладони.
И когда уже почти отчаялся, впившись яростным, больным взглядом, в котором блестели злые, бессильные слезы, услышал тихий шепот, вздохом сорвавшийся с силившихся улыбнуться губ:
- Алька... Альсвейг.

***
Скалистый, поросший жесткими травами склон стеной возвышался над изрезанными ледяным течением фьордами, внизу, у обрыва, кипели, с шумом разбивались бесконечные волны, ворчали, будто волчья стая. По земле, сплетаясь с вереском стелился сизый, холодный туман, змеей скользил по острым осколкам камней. Колдун шел, осторожно ступая по ним, искоса глядя по сторонам, наклонив голову, как матерый волк. Он был давно не молод, но еще не слишком стар, первые морщины залегли на строгом, хмуром лице, но длинные, прямые волосы не тронула седина, и черные, прищуренные, как у кошки глаза глядели ясно, пристально и задумчиво.
Ее он заметил еще издали - она стояла на самом краю, у обрыва, и у ее ног трава потемнела, будто опаленная факелом.
Не дойдя до черного круга, колдун присел на камень, оперся рукой о колено, вглядываясь в подернутый дымкой воздух. Сейчас ее вряд ли узнал бы кто-то иной - никто не признал бы в статной, молодой женщине, гордо смотревшей вдаль, в темное море, вечно испуганную, неловкую и скромную, как мышка, безродную работницу богатой вдовы.
Нет, ее лицо почти не изменилось - но сам облик, длинные, перевитые золотой сеткой волосы, роскошное, цвета весенней зелени платье, пояс, украшенный золотыми пластинками и звенящие янтарные украшения, а главное - гордая осанка, изящные и плавные движения, властный поворот головы, когда он негромко позвал;
- Альсвейг.
Она промолчала, вновь отвернулась, будто и не слышала. Колдун задумчиво, криво усмехнулся, вновь позвал, на людской манер;
- Алька... - и протянул ладонь, спокойно, не прося и не приказывая, - Возьми мою руку, покуда еще не поздно. Вернись.
- Зачем, Ворон? - ее голос не изменился, он был добрым, как в жизни, и таким же грустным.
- Не время тебе уходить, когда норны и четверти нити не допряли.
Она тоскливо усмехнулась через плечо, горько вздохнула.
- Быть может, да только нить та из грубой крапивы, не тонкого шелка. Ты видишь мой дух, что давно сожжен и под пеплом не видать углей. Кем я была там, скажи мне? Разве стоит она хоть медную монету? Зачем той девчонке жить? - слегка дрогнувшим голосом, равнодушно спросила она, по прежнему не повернув головы.
Колдун пожал плечами - вряд ли его можно было разжалобить, он говорил размеренно, холодно, но в черноте его глаз мелькнула ласковая тень, когда он неожиданно улыбнулся.
- Вспомни, кто твоя мать. Вспомни, как звали ее Золотой. И всей меди в горах не хватило бы на один ее волос.
Альсвейг отчего-то вздрогнула, покачала головой.
- Разве достойна я ее имени? Памяти ушедших лет, где скальды славили прекрасную Этельфрид, и конунги наравне с простыми воинами сражались за один ее взгляд. Кем нынче дочь ее стала... Выросла лебеда от розы. Курам на смех. И кровь этого позора не смоет.
- Злоба людская смоет, - перебил ее колдун, - Злоба и зависит смертная. Когда выйдешь к ним, как должно, ступишь, как они вовек не решатся. Тогда ни один пес брехать не посмеет. Люди трусливы и глупы, уж коли и жить среди них, так княгиней, не побирушкой убогой, - твердо сказал он.
- Княгиней? - она наконец обернулась, серые, с прозеленью глаза блеснули живо, будто сердясь, - Князь не пустил меня на порог. Не той веры я, не того племени, - бросила она, и снова тихо вздохнула, призналась тоскливо и бенадежно, - Шесть зим провела я там, да все без толку.
Колдун поднялся на ноги:
- Забудь Гардарику, забудь этого раба распятого Бога. Когда мышь ускользает от лисицы, разве отдает она в горе свою шкуру охотнику? Будь так, мышей бы расплодилось немеряно, а лис днем с огнем было не сыскать, - с усмешкой проговорил он, - Лисицы должны жить, Альсвейг. Хотя бы затем, чтобы мыши не дремали, а охотникам было, зачем пропадать в лесу.
- Лисицы? - она удивленно подняла брови, но колдун, казалось, не шутил:
- Да. Дочь Золотой нынче нужна там, не здесь, - серьезно сказал он.
- Кому?
Колдун не ответил сразу, с улыбкой протянул девушке руку.
- Мне.
...Когда он очнулся, над лесом уже взошла луна. Колдун приподнялся на локте, одним взмахом руки загасил костер, прищурившись от горького, травяного дыма. Мельком взглянул на бледную Альку, лежащую по другую сторону углей, устало выдохнул - слава богам, дышит, и рывком поднялся на ноги, разбросав наспех сложенные из камней руны. Лошадь и одежду он захватил в сожженной деревне, а что до ночевки - старый знакомый приютит, куда он денется...

***
Старик жил в самой чаще, у оврага, по всему было видно - не ждал гостей, выйдя посреди ночи по нужде.
- Еще не помер, Бакун? Здорово.
- А... Чтоб тебя, носишься, как лешак! - он беззлобно выругался, торопливо подтягивая штаны, - Ну здравствуй, молодец, коли не шутишь.
Гость фыркнул, ловко, через голову соскакивая с испуганно всхрапнувшей - было видно, что она боится и едва слушается всадника, - лошади, подхватил на руки бесчувственную девушку;
- Сам ты лешак. Переночевать пусти, - и не дожидаясь ответа, прошел мимо него, ногой открывая скрипнувшую дверь.
Старик покачал головой, молча возвращаясь за ним обратно в дом. Остановился на пороге, опираясь на узловатую палку - подслеповато вгляделся в черные, с дерзкой насмешливо-зеленой искрой глаза парня, блестевшие диковатой, звериной злостью.
- Ваша? Или людская девка? - только и спросил он, без удивления, точно к нему на порог каждую ночь приносят полумертвых девушек с ног до головы перемазанные кровью парни, которых смертельно боятся лошади.
Гость криво усмехнулся, тряхнул собранными в хвост волосами.
- Стал бы я людку беречь... граничница она. Не наша, да с нами, - и жестко пообещал, перехватив взгляд, - Тронешь хоть пальцем - у живого руки вырву.
Старик дребезжаще рассмеялся, покачал головой:
- Да ить куда мне в мои то годы красавиц трогать... Так, полюбоваться разве, ровно на внучку, сердце погреть, - без обиды сказал он, жалостливо поглядывая на лежащую в постели девушку.
Парень снова хмыкнул, махнул рукой.
- Вон пошел, дурак старый... Нашел внучку. И меня не зли, не понял разве, кто я? - зло сверкнул он глазами.
Старик равнодушно пожал плечами, приглаживая седую бороду.
- Да уж понял, как не понять. Чай не первый год на свете живу, всякого навидался, и живых и нелюди, - пробормотал он без особого испуга, но мудро вышел на двор - лошадь бы надобно в сарай отвести что ли, этот-то точно и не вспомнит о загнанной скотине...
- Мм...
- ...Альсвейг? - колдун резко обернулся, услыхав тихий стон, присел на край постели, - Благодарю, что мимо не прошла... Сдох бы я там без тебя, - грубовато, но искренне признался он, тая в глазах непривычную, смущенную нежность, - много падали этой набежало, да я пять лун без роздыха в небе провел. Кабы граничница не призвала, не вспомнил бы, как шкуру менять, забили, как гуся на дворе.
Очнувшаяся девушка слабо улыбнулась, уголками губ, взглянула как всегда чуть-чуть грустно, ласково и снисходительно, словно внимательная кошка на расшалившихся котят. Хотела что-то сказать, но сорванный голос не слушался.
- Молчи, береги силы! - он порывисто наклонился, коснувшись пальцами бескровных губ, и тут же одернул испачканную засохшей кровью руку, - Прости. Не отмыл еще эту грязь. Глазами покажи, чего надо. Пить хочешь?
Она снова улыбнулась, покачала головой, медленно стала чертить что-то ногтем по его жесткой ладони, не обращая внимания на бурые пятна. Он закрыл глаза, прислушиваясь к себе.
"Побудь со мной..."
И поцеловал ее ладонь, упрямо мотнув головой, как норовистый конь:
- Ты теперь подруга моя, скажешь - рядом буду, не хочешь - все равно поблизости держаться стану, не прогонишь, - дерзко ухмыльнулся он.
И всё же заметна была опаска, блеснувшая в черной глубине.
Граничники - не люди и не звери, между явью и навью живут их души, и едино видят слабые места, в какие можно ударить.
Но девушка ничуть не рассердилась, улыбнулась, тихо прошептала:
- Не гоню я тебя, да в этой горнице второму на полу разве место найдется.
- И на полу посплю, зная что ты рядом, - горячо перебил он, крепко сжимая ее руки, усмехнулся, смущенно и грубовато, пряча глаза, в которых отразился на миг старый, будто бы и не злой колдун, - Проклятие, что ж я с тобой точно мальчишка людской делаюсь...
Она тихо рассмеялась, без издевки, прошептала хитро, поглаживая кончиками пальцев жилистые, худые запястья.
- А коли бы и мальчишка - не большая беда. Да только не людской ты. Мой ворон... - и вдруг подалась вперед, поцеловала, сама, без просьбы, выдохнула в красиво очерченные, жесткие губы, - Или думал, улетишь от меня? Но не такова я, не отпущу теперь, не надейся...
- Так ты все помнишь? - он отстранился, недоверчиво глядя на нее.
Альсвейг вновь усмехнулась, но ее глаза блеснули сталью.
- Помню. Я благодарна тебе. И отомщу... Им, - с тихой угрозой задумчиво произнесла она.
Колдун рассмеялся, обнимая ее за плечи.
- Мы. Мы отомстим. Всем, и даже тем, кто не виноват. Только живи и всегда смейся. Обещаешь? - попросил он, приподнимая ее лицо, и глядя в глаза.
Она долго молчала, касаясь пальцами губ, будто раздумывая о чем-то, потом выдохнула, крепче прижимаясь к его плечу:
- Да.
И улыбнулась, лукаво, весело и хищно, как лисица. Так, как всегда улыбалась Этельфрид.

---------------

Имя альсвейг состоит из слога альв (эльф, фея, существо из за грани) и корня вейг (сила, энергия, луч)